Коллектив авторов - Литература. 11 класс. Часть 1

Самобытность и яркость его несомненна и столь же несомненны его ошибки. Так, он убедил себя, что его роман «Они сражались за Родину» не нужен, и сжег рукопись…

Завершим краткий очерк о Шолохове словами его современников.

«Литература – не солдатская шеренга, в которой стоят по росту, но все же, если бы меня спросили: а кого вы назовете первым среди этих писателей? – я лично, также не колеблясь, назвал бы в прозе Шолохова, как в поэзии – Твардовского…

«Война и мир»… Второй такой книгой оказался для меня «Тихий Дон». В нем не содержалось прямых аналогий, но соединение трагизма его ситуаций с силой выведенных в нем характеров, по преимуществу народных, делало эту трагическую книгу книгой о силе народа, его двужильной выносливости, бестрепетности перед лицом бед и смертей…

Я не любитель природы и не знаток красот русского языка. Любители природы восхищаются шолоховскими описаниями природы, знатоки языка считают неповторимым шолоховский язык.

Очевидно, и те и другие – правы. Но я, видимо, по складу своей натуры никогда не обращал особенного внимания ни на то, ни на другое. Меня потрясали шолоховская сила и правда человеческих страстей, глубина характеров, резкость столкновений. Мне нравится мужская жесткая рука Шолохова, пишущего и жизнь и смерть во всей их сложности и грубости.

Шолохов как писатель – великий упрямец».

«По густоте замеса жизни, по накалу и ярости людских страстей, по язычески щедрой живописности слова Шолохов не знает себе равных в русской литературе. Да, может быть, и в мировой. В искусстве XX века он взмыл как Василий Блаженный, и мир ахнул от восторга и изумления.

…Весь стихия, по своей художнической сути, Шолохов, однако, заглянул в такие глубины нашей революции, что он и по сие время остается непревзойденным. В эпоху всеобщего революционного энтузиазма он заговорил об угрозе, которую несет революция отдельной человеческой личности.

Шолохов отразил в своем творчестве не только созидательный, если так выразиться, пафос революции, он еще с большей силой показал разрушительный пафос революции… ее трагедию…».

Тихий Дон

Работа над романом-эпопеей шла с 1925 по 1940 год. Сначала события не выходят за пределы казачьего хутора и станицы, а затем повествование расширяется. Писатель переносит события с берегов Дона в Центральную Россию и за ее рубежи, с одного участка фронта на другой, из Могилева, где находилась царская ставка, – в Петербург. При этом изменяется длительность и темп событий. Если время действия первой книги – два с половиной года (с мая 1912 по ноябрь 1914 года), то время действия второй – полтора года (с октября 1916 до июня 1918 года). Третья книга содержит события «огненного» 1918 года (с апреля). В четвертой книге также описано менее года (с мая 1919 по конец марта 1920 года). События последних книг происходят в крае Донском.

Эпиграф, предваряющий первую книгу, предопределяет характер повествования и намечает его границы. Народные песни звучат своеобразным зачином повествования. В них поется о «тихом Доне». Он тихий, несмотря на «студены ключи» и озорную белу рыбицу. Это река, величаво и неторопливо текущая через родную землю. И жизнь, в которую мы, читатели, надолго вторгаемся, сначала течет так же неторопливо.

Первый абзац романа рисует то, что называют «хронотопом», в котором сочетается и пространство и время. «Мелеховский двор – на самом краю хутора». Начало романа называет место и обозначает темп движения времени, которое неистребимо живет в этой достоверной картине: хутор вблизи станицы, проселочная дорога, истоптанная конскими копытами, часовенка на развилке… Их уже не перенесешь в середину XX века.

Подчеркивая прочность корней, характерных для казачьих станиц, автор начинает повествование с истории рода Мелеховых. Прокофий еще «в предпоследнюю турецкую кампанию» вернулся в хутор с женой из Туретчины, но скоро пролилась кровь этой несчастной женщины. Мы видим дикость и темноту нравов станичников и быстроту расправы-мести Прокофия. Он рассек саблей казака Люпеню, схватившего бедную женщину и бросившего ее толпе, и за это убийство идет на двенадцать лет на каторгу. А их недоношенный ребенок уцелел, вырос бедовым и женил его Прокофий, вернувшийся с каторги, на казачке. «Отсюда и повелись в хуторе горбоносые, диковато-красивые казаки Мелеховы…» Так смуглый и горбоносый род Мелеховых начался с непокорства обычаям родного края.

В последующих главах течение времени также спокойно и неторопливо – привычные будни казачьей семьи изображены почти в режиме реального времени. Отец и сын едут на рыбалку. В их разговоре всплывает имя Аксиньи. Если первая глава – своеобразная предыстория рода Мелеховых, включенная в экспозицию романа, то вторая начинает неторопливое повествование, сюжет которого неразрывно свяжет главных его героев, – оно продолжается вплоть до конца первой книги. Мирная жизнь казачьей станицы и ее хуторов – обстоятельная экспозиция романа-эпопеи.

Но «хуторские» главы романа сменяются главами фронтовыми. И о характере этого чередования в романе-эпопее стоит подумать. Напомним, что в «Донщине» роман начинался с описания боев. Зачем автору понадобилось предпослать войне – мирные будни, каковы причины включения мира в новую «Войну и мир» русской литературы?

Вторая книга эпопеи считается «самой хроникальной». В ней описан февральский переворот, корниловский мятеж, развал фронтов империалистической войны, Октябрьская революция – множество сложных переплетений событий тех лет. Автор стремительно расширяет «плацдарм повествования».

В издании «Роман-газеты» главы этой книги имеют названия: «В офицерской землянке», «Фронт рушится», «Без царя», «Прикончить войну», «Невтерпеж, братушки…», «На усмирение», «Корнилову, ура!», «На своих не пойдем!», «Дело рушится», «На кровь – кровью», «Конец корниловщине», «Бегство Корнилова». Заголовки подчеркивают стремительность хода событий. Спокойное течение жизни сменило смятение военных лет. Именно во второй книге впервые прозвучали слова Гражданская война (их произнес Листницкий в споре о Корнилове).

Выразительны характеристики героев, впервые появляющихся на страницах этой части. Вот портрет Корнилова: «…стройный, вытянутый, маленький, с лицом монгола, генерал». Листницкий говорит о нем: «Какое лицо! Как высеченное из самородного камня – ничего лишнего, обыденного… Такой же и характер». Новых для повествования героев много, но, хотя ни в одном из названий глав этой части нет речи о Григории Мелехове, он по-прежнему в центре событий. «Добрым казаком ушел на фронт Григорий; не мирясь в душе с бессмыслицей войны, он честно берег свою казачью славу…» (глава IV).

Книга третья посвящена Вешенскому восстанию и повествует о трагическом периоде в судьбе Григория. Это кульминация романа-эпопеи. Оценку восстанию дает казачья песня, которая является эпиграфом шестой части этой книги.

В третьей книге, создание которой заняло около четырех лет напряженного труда (работа над ней шла параллельно с созданием первого тома «Поднятой целины»), повествование допело до событий, по которым пока еще не было опубликованных исторических материалов. Нужно было искать участников, находить документы и при этом учитывать, что события отделены от времени создания каким-то десятилетием и еще живы в памяти и сознании людей. Может быть, поэтому в этой книге активно лирическое начало, и часто слышен голос автора. Все, что он описывал, было так близко, что Шолохов в сомнении спрашивал М. Горького: «Своевременно ли писать об этих вещах?» В том же письме от 6 июня 1931 года он подробно рассказывает о Вешенском восстании и прилагает несколько документов, которые характеризуют обстановку на Дону тех лет. Шолохов иронически именует эти документы «замечательными приказами», поскольку они убедительно демонстрировали трагическое непонимание обстановки их полуграмотными создателями.

В третьей книге кульминация эпопеи.

Читатель видит Григория Мелехова – яростного и умелого бойца – в момент атаки: «Григорий выпрямился в седле, жадно набрал в легкие воздуха, глубоко просунул сапоги в стремена, оглянулся. Сколько раз он видел позади себя грохочущую, слитую из всадников и лошадей лавину, и каждый раз его сердце сжималось страхом перед надвигающимся и каким-то необъяснимым чувством дикого, животного возбуждения. От момента, когда он выпускал лошадь, и до того, пока дорывался до противника, был неуловимый миг внутреннего преображения. Разум, хладнокровие, расчетливость – все покидало Григория в этот страшный миг, и один звериный инстинкт властно и неделимо вступал в управление его волей. Если бы кто мог посмотреть на Григория со стороны в час атаки, тот, наверно, думал бы, что движениями его управляет холодный, нетеряющийся ум. Так были они с виду уверенны, выверены и расчетливы».